Свой — чужой
Свой — чужой
Известный драматург Олжас Жанайдаров размышляет о том, какое место в его жизни занимают вопросы идентичности.
Конец восьмидесятых, Москва, спальный район. Мне восемь лет, мы с братом торопимся в школу. Пересекаем игровую площадку, там возятся два моих ровесника – проходя мимо, я вдруг слышу резкий громкий возглас: «Негры! Негры!» Я осторожно оглядываюсь. Русоволосые сорванцы, бросив играть, смотрят на нас наглыми и жадными глазами конкистадоров. Старший брат не останавливается, наоборот, ускоряет шаг. Я поправляю ранец, вжимаю голову (в этой голове крутится «какие негры – я казах!») в плечи и бегу за ним. Школа совсем близко.
Сейчас это представить невозможно. Я выхожу из дома – дворник-таджик деловито стучит лопатой по асфальту, стряхивая снег. В автобусе три китайца тычут в карту и, озираясь по сторонам, лопочут по-своему, по-китайски. За кассой в супермаркете о чем-то смеются две продавщицы-киргизки. «Мильоны – вас, нас – тьмы, и тьмы, и тьмы». Москва – город мигрантов и туристов. Взоры коренных москвичей скользят по неславянским лицам бесстрастно, равнодушно, лениво – этот пестрый физиономический ландшафт давно им привычен и не вызывает уже ни интереса, ни удивления. А когда-то я с мамой заходил в метро, и полвагона оборачивалось, разглядывало нас украдкой и в упор, как диво дивное. Я, пугающийся всякого внимания, холодел и прижимался к маминой ноге.
Ощущение внешнего отличия преследовало с самого детства. Товарищи по играм, как и свойственно всем детям, неполиткорректно напоминали мне об этом – раз за разом – со злым наслаждением. Этот аргумент вспыхивал сразу же, как только возникал даже не спор, а малейший намек на разногласие.
Двор, сумерки, футбол, я несусь сопернику наперерез и выбиваю у него в подкате мяч. Паренек охает, валится, затем живо вскакивает, и, разбрызгивая пот во все стороны, орет мне в лицо:
«Куда бьешь, китаёза! Совсем офигел, узкоглазый!» Я набираю в рот воздуха, придумывая ладное оскорбление в ответ, но слов нет. «А ты… ты… широкоглазый!» – наконец выпаливаю я. Все вокруг смеются.
В те годы я проклинал свое отличие, мечтая о другой внешности, самой заурядной, лишь бы славянской. Я хотел быть похожим на других, слиться со всеми, кто меня за пределами дома окружает, – это желание до зуда усилилось в подростковом возрасте. В этом возрасте ты всецело охвачен стадным чувством, постоянно ищешь, к какой бы группе приткнуться. Но моя национальность, моя внешность вызывали у ровесников настороженное отношение – свое право на место в стае приходилось доказывать. И я доказывал – успехами в учебе и спорте, навыками дружелюбия, кругозором.
Казахстан возникал в моей жизни короткими летними вспышками – в июне я отправлялся к родственникам в Кустанай и на два месяца погружался в знойный мир бешбармака, кумыса, дачного варенья. Агашки трепали меня по затылку, в чай щедро лилось молоко. На покинутой родине я с удивлением обнаруживал множество товарищей по разрезу глаз – а мое имя не коверкали на разные лады. «Алджаз», «Эльжас», «Анжас», «Анжар», «Алжир» – в России у меня давно образовался личный ономастикон.
Еще Казахстан присутствовал в моей квартире. По стенам висели зарисовки юрт в степи, в шкафу пузатыми томиками топорщились книги Ауэзова, Нурпеисова, Сулейменова, в углу спальни стояла домбра (не для игры – для интерьера). Остатки былой роскоши после переезда из Алма-Аты (тогда еще «Алма-Аты»; «дедушка яблок» – самонадеянно блистала передо мной эрудицией учительница литературы в московской школе).
Но главным проводником родной культуры была еда. На выходных наша большая семья садилась за стол и лепила манты.
В казане на плите шкворчали баурсаки, в холодильнике ждал сочный казы. «Вот бы так кормили везде», – мечтал я.
Однажды я пригласил на день рожденья двух одноклассников. После салатов мама торжественно вынесла большое железное блюдо – на нем блестел луком, сочился ароматом конины теплый бешбармак. Я жадно и торопливо принялся за еду. Оторвавшись наконец от нее, бросил взгляд на друзей. Они медленно жевали мясо, вяло тыкали вилками тесто. На их лицах читались скорбь и уныние. «А десерт скоро?» – с надеждой спросил один. Я был поражен. Я не мог представить, что кого-то может отвратить вкуснейшее блюдо в мире. Я тогда не знал, что вкусовые привычки формируются еще в раннем детстве – казахская кухня, которой я успел «инфицироваться» на родине, друзей, выросших на борщах и кашах, не прельстила.
Всё остальное оставляло меня равнодушным. Родители, как и положено, поначалу пытались привить нам, детям, тягу к национальным сущностям. По воскресеньям меня и двух братьев водили в школу при посольстве Казахстана в России. В просторных кабинетах с зеленым сукном на столах нас и других юных соотечественников, волею судьбы оказавшихся на чужбине, учили языку, музыке, рисованию с народным колоритом. Меня с братьями хватило на два месяца. Бунт был молчаливым: мы лишь отказывались в день занятий просыпаться, одеваться, покидать квартиру. Мать укоряюще качала головой, отец стучал кулаком по столу: «Дармоеды! Манкурты!» Мы не имели ничего против казахской культуры – но учиться еще и по выходным? Это было слишком.
С возрастом в своей национальной принадлежности я неожиданно обнаружил достоинства. Детство с его ксенофобным модусом ушло – и я вступил в пору молодости, оказался в студенческой среде, в которой людей влекло всё иное. Музыка, еда, традиции – мультикультурализм успешно проникал в сознание продвинутой московской молодежи. Открывались суши-бары, в клубах большим спросом пользовалась этника, все начали массово осваивать йогу. Быть другим стало выгодно.
«Я из Казахстана, родился в Алма-Ате, отец военный, переехали в Россию», – не скрывал я при знакомстве. На студенческие тусы приносил свежеиспеченные баурсаки, и «казахские пончики» расходились на ура.
«Ба-ур-са-ки», – по слогам учили название неведомой пищи сокурсники и, улыбаясь, уплетали ее за обе щеки.
Национальность помогла избежать в юности и вредных пристрастий. «Нет, мне нельзя, я мусульманин», – лукавил я в ответ на предложение покурить или напиться (если сам того не хотел). «А, конечно, не вопрос», – понимающе кивали сверстники-забулдыги и отставали. Я же приходил домой и заглядывал в пыльный Коран, чтобы при случае поразить окружающих знанием какой-нибудь суры. «А как будет по-казахски «я люблю тебя»? – спрашивал я маму в пору романтических увлечений. На радость родителям интерес к родной культуре у меня наконец-таки возник, хоть и с неочевидной стороны. В обществе я теперь не чурался своей национальности, а предъявлял ее, как козырь в карточной игре.
Тогда я ощутил суперсилу своей идентичности, своей двойственной природы. Когда надо – я был казахом, когда нет – своим в доску, русским. Я мог рассказать, кто такой Алдар-Косе, как готовится курт и чем отличается домбра от домры, и при этом любил Достоевского, обожал блины на Масленицу и с удовольствием посещал церкви в городах Золотого Кольца.
Иногда это приводило к странным завихрениям сознания, причудливой логике души. Я сижу с друзьями-москвичами на стадионе «Локомотив», идет футбольный матч Россия-Казахстан. Бесплатные билеты взяты по линии посольства, мы находимся на гостевой, «казахской» трибуне. Идет атака, российский нападающий точно бьет в ворота мимо голкипера сборной Казахстана. «Го-о-ол!» – радостно воплю я вместе с русскими друзьями и тут же осекаюсь, ловя на себе косые взгляды незнакомых мне земляков, испытывая, как в том анекдоте про тещу и машину, смешанные чувства. Так кто же я?
Моя суперсила действовала не всегда. Поздним вечером спускаюсь в метро после работы. Сажусь в вагон, диктор объявляет следующую станцию. Неожиданно в открытую дверь забегают два тинейджера в бомберах и вязаных шапочках. Удар ногой с размаху по лицу, мои очки разваливаются на части, голова гудит колокольным вибрато. Подростки быстро выскакивают из вагона, поезд трогается, я щупаю лицо. Под пальцами – немного крови, ссадина, синяк. «Баркашовцы», – сочувственно бормочет рядом сидящий дед. «Скинхеды», – поправляет другой пассажир. Женщина напротив помогает мне найти на полу вагона стекла от очков. «Я здесь все-таки чужой», – рефлексирую я потом несколько дней.
Сейчас это представить невозможно. В инородцах мало кто уже видит явную угрозу, Москва – город мигрантов и туристов.
Взоры коренных москвичей скользят по неславянским лицам бесстрастно и равнодушно – этот пестрый физиономический ландшафт давно привычен и не вызывает уже ни интереса, ни удивления, ни агрессии. «Мильоны – вас, нас – тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами!» Бить чужестранцев – это как бить себя по правой ноге. Как бороться с тем, что стало частью тебя?
Мы с приятелем гуляем по центру столицы. Приятель, неглупый образованный человек, с неудовольствием отмечает засилье китайских туристов на улицах и темнокожих промоутеров у метро. Я давно заметил в его речах эти нотки великодержавного шовинизма (приятель в восторге от балабановской дилогии про Данилу Багрова и безмерно рад присоединению Крыма). Тем не менее, ко мне он испытывает вполне искреннюю симпатию. Когда я ненавязчиво намекаю на свое происхождение, он восклицает: «Да ты что! Я тебя вообще не воспринимаю, как чужака. Ты же наш, ты свой!»
Я давно привык к подобному двойному стандарту, совсем не злонамеренному. Когда-то в школе я получал пятерки по русскому языку и лучше всех в классе писал сочинения, вызывая когнитивный диссонанс у педагогов. Но потом меня посылали на литературные олимпиады, и я славил родную школу.
«Не Бембетов и не Бекнанбетов, а Бекмамбетов», – учил я друзей правильно произносить фамилию тогда еще не слишком известного режиссера-азиата. Через несколько лет успехами в Голливуде «русского» режиссера Тимура Бекмамбетова гордилась вся Россия, а его фамилия отскакивала от зубов у любого школьника.
Окружающая реальность постоянно усложняет мои отношения с идентичностью, добавляя новые штрихи и краски. «Российский драматург из Москвы», – объявляют меня в Казахстане. «Казахский драматург, уроженец Алматы», – представляют меня в России. Будто чужеродность, дистанция в глазах воспринимающих добавляет мне веса, солидности, статуса. Я же теряюсь обозначить свою принадлежность. И здесь, и там я свой – и здесь, и там я чужой.
В оскаровском лауреате нынешнего года, блестящем фильме «Зеленая книга», герой, утонченный темнокожий пианист из далеких и расистских 1960-х, горько признается белому другу: «Белые толстосумы платят мне за игру, чтобы чувствовать себя культурными. Но как только я встаю из-за рояля, я снова становлюсь для них ниггером. И я терплю это унижение в одиночестве, потому что я не похож на своих, и они меня чураются. Я недостаточно черный, недостаточно белый, недостаточно человек, тогда кто же я?»
Кто же я? Уже многие годы для меня это самая занимательная интеллектуальная игра на свете. Но, если честно, я даже не уверен, что хочу знать ответ на этот вопрос.
Конец десятых, Москва, спальный район. Я звоню по телефону, чтобы заказать новый тостер вместо старого, вышедшего из строя. «Спасибо за заказ. Как я могу к вам обращаться?» – спрашивает меня девушка-оператор на том конце трубки. «Олжас», – отвечаю я. «Как-как? Плохо слышно, можно еще раз?» – переспрашивает она. Я вздыхаю, улыбаюсь и мягко говорю: «Олег, меня зовут Олег». «Хорошо, Олег, доставка завтра, с десяти до восемнадцати, курьер позвонит вам за час до приезда», – бойко сообщает девушка. Пусть будет Олег, думаю я. Мне просто нужен тостер.